ТрансАтлантика - Страница 64

Артур Браун. Упокой Господь его душу. До сих пор у Лотти хранилось запечатанное письмо из юности. Браун уже тридцать лет как мертв. Его сын Бастер рухнул из облаков на боевом задании. Когда столетие разодрали на куски во второй раз. Провальный опыт мирной жизни. Лотти помнит Брауна в Суонси: стоит на парапете, изогнувшись назад, мяч застыл в воздухе, на лице – полетная дуга быстротечной радости.

Утреннюю трапезу размечает непредсказуемый пунктир стрельбы. Лотти сидит в кухне, Ханна за столом, перед ними красно-белая клетчатая скатерть. Томас устроился у огня, читает, Эмброуз гуляет по берегу между дремотными передышками.

Лотти рада побыть с дочерью наедине: нынче такое случается все реже. Неизбежный чайник, масло, булки. Из вазы к столу клонятся лилии. Налетает густой порыв табака, обдувает лицо Лотти.

На подоконнике груда вскрытых писем и чековая книжка. От судьбы в дар дочь получила живой ум и талант (или же проклятие) раздавать деньги. Всю жизнь так: в детстве на Малоун-роуд приходила домой босиком. И сейчас в конверты вечно падают чеки. Красный крест. «Оксфам». Детский приют в Шафтсбери.

– Что еще за «Международная амнистия»?

– Да опять канадцы, мам.

– А почтальон тебя еще не возненавидел?

– За мной пристально следят.

Лотти на весу перелистывает пачку писем, точно мультик: прощайте, фунтовые банкноты.

– Всему, что я знаю, мам, я научилась у тебя.

И ведь не врет. В свое время Лотти едва ли скупердяйничала. Но мать есть мать. Никуда не денешься. Лотти перетягивает чековую книжку аптечной резинкой, пытается спрятать за цветочным горшком.

И так они нанизывают час на час, текуче огибают друг друга, меняются ложками, передают миски, друг у друга с плеча снимают кухонное полотенце. Дела на ферме. Настроения в деревне. Бизнес Ханны, породистые собаки.

Руки у Ханны слегка постарели. Тридцать восемь лет, сама полжизни мать. Кожа – как черепица. Сплетение вен на запястье. Очень любопытно – смотреть, как стареет твоя дочь. Странное наследие.

– Томас, значит, пристойно себя ведет?

– По средам играет в теннис.

– Вот и славно.

В голосе дочери намек на печаль:

– Не сводит тебя, значит, с ума этой своей новой стереосистемой?

– Да все равно мы оба глухие тетери.

Ханна отворачивается, вынимает хлеб из печи.

Голыми руками. Кончики пальцев обожжены. Она идет к раковине, поливает ожог холодной водой.

– Я тут подумала, мам. Ну, в общем. Может, ты с ним поговоришь? Сходил бы он тоже поохотиться разок? Лоренс про него всю неделю твердит.

– Ты его мать, не я.

– Ага. Но слушает-то он одну тебя.

– Он, наверное, может манки выставлять.

– Он может.

За окном, на берегу, Лотти видит Эмброуза – бродит в бурой шляпе. Всегда любил озеро. Раскинулось у него за спиной щедрым всплеском серого. Лотти знает: скоро Эмброуз войдет, потирая руки, мечтая о тепле очага, маленьком бренди и газете: немудрящие радости раннего сентября.

Охотники возвращаются к обеду, трусят по дороге, на боку раскачиваются дробовики. Со многими Лотти не знакома. Друзья Лоренса. Адвокат, член городского совета, шлюпочник-кустарь.

– А где Томас? – спрашивает Лоренс.

– У себя в комнате.

Лоренс застегивает рубашку до воротника. Под рубашкой он крупный. Держит за шею двух гоголей. Роняет тушки на стол, отворачивается, набивает трубку табаком, приминает основанием ладони.

– Так чего, он завтра с нами?

– Ай, да оставь ты его, – говорит Ханна.

– Ему б на пользу пошло.

– Лоренс. Прошу тебя.

Дернув плечами, тот выпрастывается из кардигана, вешает его у огня, что-то бормочет. Крупный человек, а голосок слабенький. Лоренс оживляется, выйдя к друзьям в гостиную.

Под вечер у Лотти и Ханны все руки в теплых потрохах запеченной птицы. Ханна умело гладит тушку пальцами, и печеная плоть распадается. Ханна расплющивает мясо на тарелке, добавляет резаных яблок и ягод на закуску. Вычурный взмах цвета.

Мужчины сидят за столом, едят – все, кроме Томаса. На спинках стульев висят куртки. На подоконнике примостились шляпы. В гостиной гуляет громкий хохот. День легок. Шутки неспешны. Все ускользает.

Гости уже отбыли, и Лотти радуется, когда почти темночью из спальни выходит Томас. В старом рыбацком свитере – Томасу он на много размеров велик, раньше этот свитер Эмброуз носил. Томас бродит туда-сюда, еще не проснулся. Кивает Лоренсу. Между ними пропасть – отчим и сын. Неотступная облачная гряда.

После ужина уплывает в вечер, свериться со звездными картами. Высокие болотные сапоги. На шее бинокль. Томаса видно с берега: вдоль суши бежит красная световая точка фонарика. Низкая луна, рваный ветерок над водою.

Когда Томас бьет веслом, свет подпрыгивает, дергается, сдвигается, потом замирает вновь.

В субботу спозаранку Лотти будит Эмброуза на охоту. Ночь непроглядно черна. От холода немеют скулы. Одежду ему уже выложила. Теплую майку и длинные кальсоны. Плотную твидовую куртку. Две пары носков. Лежат на деревянном стульчике. Зубная щетка на виду, а бритвы нет. Единственный день в году, когда Эмброуз не бреется с утра пораньше.

Потолок обмахивают фары. Съезжаются гости. Сегодня трое, четверо, пятеро. Колеса хлюпают в грязи. Уже слышен голос Лоренса. Шепот, утихомиривают собак. В дом приплывает сигаретный дым.

В кухне Лотти и Ханна готовят завтрак: только тосты и чай, на жарку времени нет. Мужчины темноглазы, неприветливы, изнурены. Поглядывают в утреннюю черноту за окном. Вставляют батарейки в фонарики. Проверяют заряды. Затягивают шнурки.