ТрансАтлантика - Страница 68

Я побродила в руинах часовни на загривке холма, подобрала банки из-под сидра – деревенская молодежь намусорила. Называется «рэйвы», если не путаю. Ну и на здоровье. Лучше здесь, чем в вонючей спальне многоэтажки. Повсюду сигаретные окурки, полиэтиленовые обертки, бутылочные пробки, размокшие коробки. Презервативы уберу как-нибудь потом. Две брошенные завитушки на гравии. Любит, не любит.

У руин часовни вел сражение с ветром шоколадный фантик, а пустая винная бутылка довершала романтику.

Все было необъятно, неподвижно и безмолвно, пока новая стая гусей не сложилась узором в вышине над озером. Гогот походил на ружейные выстрелы, и Джорджи запрыгала вдоль стены, будто надеялась поймать гусей на лету.

Мусор я свалила в баки под табличками про культурный памятник, вернулась по мостику, описала круг по острову Прогулка на час. Старуха и ее собака. Джорджи бежала впереди, гоняла птиц в высокой траве. На песчаной отмели у воды валялись разбитые ловушки для омаров. Озерный берег не герметичен – то на сушу течет, то в озеро. Туда-сюда шляется прилив. А также лодки и воспоминания.

Когда я вошла в дом, звонил телефон. Я толкнула синюю дверь, уронила поводок, прошла по низким комнатам, постояла над автоответчиком в кухне. Заговорив, он замигал инфернальным красным огоньком. Снова Саймон Лаог, банковский менеджер. Такой вежливый, сдержанный, южный акцент с оттенком лондонского, все наши беды в одном голосе. Доброе утро, миссис Карсон. Замечательный был бы молодой человек, не окажись он тем, кто он есть, однако он ровно это и есть.

Единственный способ стереть сообщение – сначала прослушать. Слушать дважды было выше моих сил, поэтому я взяла трубку, уронила посреди фразы и выдернула штепсель из стены. Благословенная краткая тишина. Едва ли умно, конечно, но на крайний случай у меня «блэкберри».

Вывела Джорджи на террасу. Гуси строились в переменчивом небе. Приливы под ним в мгновение ока уволокут тело в море. Гусиная стая, жизнь истает, вода святая.

Томаса застрелили в октябре 1978-го, когда он на лодке подходил к берегу. Девятнадцать лет. Еще в университете, на втором курсе, теория вероятностей. Я по сей день толком не знаю, кто это был – ОДС, ИРА, АОО, ИНОА или еще какая разновидность придурков, что водились в этих краях. Честно говоря, гипотеза у меня имеется, но едва ли это важно теперь. Наша древняя вражда не заслуживает заглавных букв.

Застрелили за дробовик. Из коттеджа слышно было, в темноте раннего утра, и мама прибежала ко мне в спальню, сказала: «Что-то странное, Ханна, ты слышала?» Лоренс уже несся по лужайке, хрустя ледком под ногами, и твердил: «Ой, господи, Томас, ой, господи боже». Мы сначала решили, что он застрелился, но стреляли трижды. Рано вышел на озеро, расставлял манки.

Течение далеко его утащило, нагнали только в проливе, где он крутился в воде, и круги неотступно сужались. Едва ли это мудро, но чем я старше, тем больше убеждаюсь, что наша жизнь соткана не из времени, а из света. Беда в том, что картинки, которые мне так часто являются, редко бывают желанны. Вода серебриста и черна. Ветер хлещет холодом. Мы бредем к Томасу по отмели. Лодочка все крутится. Вокруг рябит серебристый свет. Его спецовка. Болотные сапоги. Бинокль на шее. Томас такой юный. И не скажешь, что застрелен, – как будто просто обмяк. На бровях изморозь. Никогда не забуду. Белая такая выпушка. Одна ладонь в гневе стиснута, другая раскрыта, безвольна. Лоренс склонился в лодку, взял Томаса на руки. Отнес на берег, куда примчались солдаты. Поливая отмель проклятиями на бегу. Положите его, велел чей-то голос. Сейчас же. Положите. В берег вперились прожектора, хотя уже разгорелось утро. Визжали сирены. Мама на берегу ладонью зажимает рот. В халате. Кто-то набросил ей на плечи одеяло. Ее молчание. Лоренс положил моего сына у камышовых зарослей. В газетах все было так просто: молодой человек, один, с ружьем; напали люди, тоже с ружьями. Сколь бесконечно далека истина от реальности. Я хотела, чтоб повязали всех до единого сволочных убийц в Северной Ирландии – пускай бы они заночевали в синей лодочке моего мальчика, во тьме, среди камышей, выписывали примитивные кельтские узоры по озеру.

Я надела гидрокостюм и вышла во мрак. Вода подобралась к самой лужайке. Низкий каменный парапет от слизи позеленел. Я потуже застегнула сапоги и спустилась к эллингу, побрела в приливе. Джорджи на берегу залаяла, а когда я обернулась, она уже поплыла. Наша Джорджи плавать не любит, и тем трогательнее, что она бросилась в воду, – глаза горят в легкой панике. Ничего себе у меня видок, наверное: гидрокостюм в обтяжку, только лицо торчит как голавль, седые пряди выбились из-под капюшона. Я потихоньку погрузилась в воду. Встряска холода, затем кокон тепла.

Чтобы утишить страхи Джорджи, я держалась у берега, лежала на спине, глядя на зазубрины от звездных когтей. В детстве Томасу ужасно нравилось, что светом нам в глаза могут бить уже исчезнувшие звезды. Одно время изучал небо и его замысловатые конфигурации. От бабушки услышал историю про Алкока и Брауна, расспрашивал, как это Браун прокладывал курс над Атлантикой, что он такого знал. Летел на инстинкте, страхе и красоте. Томас изумлялся, что Браун обходился без гироскопа. Томас выводил лодочку на озеро, рисовал звездные карты на миллиметровке. Брал с собой секстант, бинокль, ватерпас, инфракрасный фонарик. То и дело его окатывали светом озерные патрули: береговая охрана выучила привычки нашего семейства, а вот военные огорчались. На борту вспыхивали прожектора, налетали стремительно и внезапно. Оглушительные мегафоны. Парашютные ракеты. Томас дулся и огрызался, пока они не догадались, что он вполне безобиден – просто мальчишка, снедаемый странной тоской; однажды, правда, перевернули лодочку, и вся его скрупулезная работа погибла. Позже, учась в университете, он затемнял окна, красил стены черным, вырезал люминесцентные наклейки, обклеивал потолок, так и штурманил. Жил отшельником.